Слышишь ли? Видишь? — вот и опять зимы бесконечной браслеты обвили запястья, ночные с изморозью перстни украсили пальцы, крест черных дорог лег на груди с витым шнуровом дней синей тоски. Только сморгнет крупчатку обресничье темное елей, струнно задышат сосны - цыганские иглы, заткнутые в холстинную сурову неба, да ветер-поземщик разметает бег и храп своих мохноногих лошадок... — на жемчужном ободке глазного яблока леса живу я, душа затянута серебряными нитями из господней, знать, бороды. Верхняя Березовка - узкий нож долины в шитых блескучим бисером снеговых ножнах - залег от меня, а там и все жители: малая горстка огней, узорье вен простуженных речушек, стеклянные трубочки дорог, где ртутным столбиком тепла ползет, пробираясь, наш местный, уважаемый автобус. И что там?! - где там Колыма, Магадан, Чукотка, Курилы? — я здесь, не дотянуться, и вытянув руки, до иззубренного края Урала, ватного снежья Среднерусской полосы, церквух и равнин... Волки — не волки, дичалые, городские псы метут свой след, воспалением обкладывая миндалины поселковых окраин, злопамятно-хищным клыком прерывая артерии припозднившихся жизней, кружево торных тропок, саму память, связующую с людским непостоянством. Беглые солдаты или зеки живут в пустующих отголоском июльского полдня дачах, грея руки у самодельных "козлов", а псы их не тронут, блюдя профессиональную учтивость, да тех находят окоченевшими или убитыми током, угорают опять же, травятся, от пуза дорвавшись до летних запасов рачительных дачников: малинового варенья и грибов. Живу на Правительственной даче, печи топлю, беспрестанно включаю электричество. Выхолощен морозом дом - большущий розовый призрак, да и печи положены неправильно: нет стародавних мастеров. Всего лишь две настольные книги: "Эксплуатация отопительных систем" и "Американский сельский дом" (на английском) коротят вечера перебежечками букв. Но не черствеет хлеб, и вода здесь не портится, нет никаких чужеродных электромагнитных полей - благодать!.. Дровишки колоть знаете как? Поначалу овчинно-доховым увальнем выцарапаешься на мороз, тупо тюкаешь ухмыляющиеся поленца...- а уж злоба подгонит неспешное колыхание сердца - к черту доха! В свитерке сподручнее пластать вертлявое желто-горчичное смолье; свитер пластырем проклеит спину - рубашковой грудью, всем весом ударного механизма тела ныряешь с откоса за серебристой рыбиной обуха, продолжая дугу, полукруг, полулет тончайшего вызвона певческой стали... А, почему, спрашивается, чурье древесное колю по зиме? Знамо дело - бесхозяйственность... Привезли грузовик уже в осень, свалили где ни попадя, вот и вся недолга. Раньше приезжало Правительство пить водку, ну и по другому, надобному делу,- все путем было, баньку вон отгрохали - любо-дорого! А теперь и времена другие, да и не к лицу ему, вроде, это. Брусовый терем стынет одичало, и я вместе с ним за полторы ставки истопника и сторожа, не от хорошей, понятно, жизни. К вечеру уломаешься, что тебе папа Карло! На четвереньках вползешь в светелку на втором этаже, где обитаю,- только бы ссыпаться в могилку укрывного сна... Ладно, хоть не угоришь - сквозняки вовсю гуляют из-под пола бестолкового дома, выдувают все напрочь - завтра с утра снова, да ладом, так и живу... Все большое, огромное: валенки, рукавицы, топор, овчинная доха, Великий суп, судьба, расстояния, зима - дожить бы, господи, до весны! Бывает, упурхаешься за день, уснешь, позабудешь накинуть какой-никакой крючочишко на дверь входную, стынет в углу смазка на стволе мелкокалиберного винтаря, выданного в спецчасти под заклад души: "А, партизаны пошаливают..." Хоть и не злые они, мужики эти, заросшие до глаз диким немытым волосом, в прожженных у костров телогрейках, а все с автоматами ППШ (образца 43-го года), скоропалительными МГ-4, берданами. Осточертеет им сидеть по лесам; выходят на Баргузинский тракт, стреляют по колесам проходящих машин, тормозят такси, сливают бензин для своих сигнальных огней. Пассажиров не тронут, подарят им какую-нибудь кедровую шишку или наборный мундштучок-безделицу, да и отпустят восвояси. Жгут себе неведомые сигнальные костры, расчищают заброшенные лесовозные дороги, пригодные для посадки одномоторного самолета или планера. Долететь к нам трудно: в позапрошлую осень у них разбился, врезавшись в воронью свадьбу, черной ордой кищмя-кишевшую над лесом, самолет (поговаривали, что с грузом свободно конвертируемой валюты из Индокитая) - и сделался пожар. В местной прессе была по этому поводу ругательная статья, ну и всыпали им! - по первое число. А от воронья спасу нет! Аэропорт бывает неделями закрыт из-за их воздушного пиратства. Одинокого мотоциклиста накроет густая, бурлящая мгла - и нет мотоциклиста. Потому мотоциклисты, если соберутся числом более ста, тогда только едут куда им надо, ну, уж они уступят дорогу - разве что танку или Хозяину Тракта (мужик один, года три тому по пьяни в остановку врезался, ребятишек побил и так народу, вот его душа и мчит все, и мчит на облезлом зеленом "Урале"). "Тачка" хоть и пустая идет, а никогда пассажиров не зацепит, боязно все-таки! Частник возьмется подвезти: полста колов вынь да положь... Меня подвезли как-то раз двое на краденой машине, пьяные до бесчувствия, один другому объяснял на пальцах по методике глухонемых дорогу и что впереди видит. В такой-то Тьмутаракани, а не побоялся сдачи спросить (был у меня стольник одной бумажкой), они даже протрезвели слегка от такой гадости - сдачи, однако, наскребли. Еще было: тормознул громаднущий лесовоз на Стрелке, а там инопланетяне в красных фланелевых рубашках! Все у них другое: другие слова и жесты, другие вещи и запах, другие дела и проблемы, до меня не касающиеся... Дорога космических превращений вбирала в себя звездоворотом, переливами складок плаща обтекаемой ночи, обрывами черных дерев, глыбами скалистых облаков - так они разгоняют лесовозы по Баргузинскому тракту, отправляют их в ноль-транспортировку. Старые трамваи воруют, лошадей на ипподроме, продают там космическим антикварам или в музей: престижно, наверное. Потому лучше добираться до нас на бронетранспортере с солдатами, как довелось участвовать в присной памяти Всесоюзной переписи населения. Заломишься в такую глухомань, и ничего тебе. В истертых зубах расшатанных избушек долистывают календарь изжелтевшего века мои верные прабабки, праВремя там киснет в раскоряченных кадушках, праОтец тускло смеется из черных дыр, затканных динамическими линиями Казимира Малевича. Последняя даггеротипная память Царской семьи скрепляет убогую ветшалость стен-промокашек от неумолимого атомного распада. Опять же, не у второй, так у третьей старушонки замечаешь приткнувшийся в укромном закутке японский холодильник с программным обеспечением, портативный котел-автоклав, сваленные в сенцах бесшумные мотороллеры, видеокамеры, приборы ночного видения. Наверное, здесь и хранят трупы, перепиленные бензопилой "Дружба",- для колдовского заделья, ворожбы, перемены обличья. Понятны мне теперь и подозрительно спортивные молодые люди в полуночных автобусах - все, как на подбор, с неимоверного объема контейнеровидными сумками, и зачастившие объявления в газетах и по ТВ про то тут, то там пропавших молодых девушек и женщин. Но вяжет поземка серый свитер зимы, топятся мои печи-нескладухи согласно положениям святого писания "Эксплуатация отопительных систем", скриплый колодезный ворот мотает железную цепку примет и событий, добывая мне растворенный огонь с льдистыми обломками звезд и рептилий из самого земляного нутра. Стоймя стоят крахмальные, с синькой, тугие ночи, видно, как просечет зыбкое полотно частая бесшумная штопка: то корейские парашютисты елочными игрушками опускаются в мягкие груди снеговых распадков по своим неотложным разведделам. Лесные объездчики, если безработные по зиме, стреляют их влет из наганов, когда случится укараулить, загодя схоронившись в наворочи таежного бурелома. А так едут по утрам в автобусе с морозно-опаленными, усталыми, но счастливыми лицами, в ненашенской прочности кроя одежде. Да билет им, бедолагам, взять пока не на что: меняют у пассажиров на загранично расцвеченные пачки сигарет, колготки, косметику или у детишек на жвачку. Дом мой стоит на взгорке, в ложбинке между двумя горушками. Сверху видны домики поселка за дорогой, многие зимой пустуют, живут только летом. Местность эта и называется Интернат, потому как там дальше, за вымерзшей речушкой, Интернат - он и есть. Напротив - дом Марьи Ивановны, где беру самую вкусную земную воду из колодца. У них веселая собачка Тимка, чрезвычайно плодовитая кошечка Мур, еще дополнительно собака-овчарка, дедушка Аркадий и два мотоцикла. Напротив живет семья, да они люди темные, промышляют, как мне кажется, самогоном, или, по крайней мере, разведением компьютерного вируса, о них что сказать? А левее, там живет княгиня Ольга в ладном, как крепенький моховой груздочек, доме. У княгини Ольги двое ребятишек: один - в детский сад, другой - в школу. Княгиня Ольга теплит жизнь в старухе-маме. Летом та еще гоношится по двору, по хозяйству, а зимой носа не кажет - тяжко, видать. Княгиня Ольга носит в сумочке нунчаки: неведомые палочки, отполированные теплыми ладонями веков, соединенные в торец, как две судьбы, сыромятной жилкой - древнее оружие тибетских монахов-странников. Она владеет ими по тайной схеме полустертой татуировки иероглифов, и надо полагать, в совершенстве. Когда мы, печальные жители Верхней Березовки, поддерживая друг друга, взбираемся в наш любимый автобус, замечаю я прибавление хмурых мужиков то с подвязанной челюстью, то со съехавшим набок носом, то с замороженным динозавром бинтованной руки на темляке... - знаю, чьих драгоценных рук это дело. Княгиня Ольга игнорирует автобус, она идет до городского маршрута пешком. Я думаю, в том она обретает чистую радость, тогда как мы все, перепутавшись биополями, сплющиваем себе грудные клетки и задыхаемся от перегара вчерашнего завоза местного розлива в поселковую точку. Княгиня Ольга смотрит в синий чай крепко заваренного неба, едва забеленного стылым молоком нарождающегося дня из холодильника ночи, она. выходит голая на снег - она будет облита двумя ведрами рассеянного серебра лунного света! Ведро едет вверх тяжеловесным составом, и вслед за рычаговым движением рук перетекают смуглые голыши анатомического атласа мышц...- миг - вибрирует эквилибристом знобящая тяжесть неба, всех просторных снегов, растворенные сахарки улыбчивых звезд и вот - она вознесется, вертикально отлита в столбе разбившихся складок хрустального плаща, закипевшего вокруг тела туманом алмазов и брызг! Я вижу ее в упор (Я хожу в это время тропкой между оград к щиту-распределителю включать опостылевшее электричество) - она не замечает ничего из нашего мира, ...о, Осанна! Аллилуйя! Богинч Кали! -ракета в огне заклубившихся звезд и рептилий, такая же палочка нунчака темной полировки столетий!.. Впередсмотрящая на носу викингового яла, островной дозор Пасхи, детские рисунки марсиан, русалочья морочь Полесья, хронопы с надейками, тополиная вера старообрядцев... все гремит вокруг жестью ритуально вниз брошенных ведер, -пока бегу запинаясь в мозгу и полах овчинной дохи к спасительной твердолобости Правительственного ковчега. Так было в первый раз и потом - я привык к интернетовским странным порядкам: накинул крючок на дверь, свел на нет бесхозяйственность мелкокалиберного оружья, густо наложив лоск и глянец швейцарской смазки "Жилетт", намагнитил ствол, направил у сведущих в дремучести убойного дела людей целевик, надпилил браконьерским крестом оконечники пуль для подспудного разрывного действа. Верно выбрал мой глаз сферическое черно-кружье мишени в мелькании ушных впадин городских волков - лесных собак, разбойным наметом обложивших пограничье моих владений, сторожко тюкала моя винтовочка, пластая дьявольские тени, рвущие серую пену кровавых снегов. Крался мимо декабрь и январь, все дезертиры и перебежчики, ветер-поземщик да мороз-ледостав, окружающий Космос, топили унылые печи. Она прибегала "ко мне темно в шубейке с заячьими лапками на монограмке рубашки ночи - на ней лица не было! Ей нужны были медикаменты, много медикаментов, жаропонижающее и перевязочный материал. Я сыскал по сусекам - мало ли за какой надобностью в нашем кромешном царстве,- отдал что было. В их доме виднелось косноязычное движение, наносило смутным запахом тревоги. Другой день был в городе, прикупил какие есть аптечные снадобья, памятуя о ночном мороке. Ввечеру стукнул калиткой их дома, отпнул закатившуюся шавку, прошел в сени (показался влажный вздох близкого коня, мерзлый клац переступивших подков, неистребимый какой-то дух солдатского постоя). В горнице никого, дымком парит могучая снедь на желтушной скобленности стола: укладка пирогов под сердешностью полотешки-вышиванки, чугун со щами, верно, мерзлейшая капуста с каплями багровых брусник и зелеными разведчиками хрустких огурцов в деревяшкиной лодочке-долбенке... К чему такая напасть? Неуверенно позвал хозяев в сумрак осыпающихся подозрительностью окон и углов, отставил и шагнул за китайскую ширму с тихо улыбающимися павлинами - там была малая комнатка, там я увидел его: он будто спал, разомкнувшись безумным страдальческим знаком, весь простреленный вдоль и поперек, с приставленным тяжеловесным рельсом забинтованной руки. Другая, вороненая и гибкая, кисть теребила на африканской ворсистости покрывала запечатанный конверт маузера. АХ, ЭТО ВЫ, ВЛАДИМИР ОСКАРОВИЧ?! - зимний убийца Восточной Сибири, мой давний знакомец с запавших с детства иллюстраций Верейского к "Тихому Дону", картины Иогансона "Допрос коммунистов"... - как не помнить мне звериную кардиограмму этих вот рук на острие осциллографа кавалерийской пики, отчеркнувшей тонкое деревце моего позвоночника, меня, загнанного волчару тысяча девятьсот осьмнадцатого года, в набрякшей кровью и смертно забродившим вином, идиотски прыгающей шинели, посреди кудлатых полей всех гражданских войн?.. Я все сразу признал, упомнив: серебряшки казачьего седла с истертой сиделицей, оплетье шпор на перчатково-смятых сапогах, банановую вязку гранат, перепутье патронных железных дорог, лунную полосочку сабельки с витым знаменным темляком и, уж конечно, подлюку-мундир в крестах и нашивках - ныне устало распятый на пластмассовых плечиках... А голова-то его зажата коленными чашечками стереонаушников, змейка провода бежит и путается в стеклянных нитях бороды к велосипедным катушкам магнитофона. Лицо - медная маска Будды - пробито синими электроразрядами глаз - он видит меня, он коверкает ржавую жесть замогильных слов, жамкает неподъемную грушу маузера! Раскалываются, сползая с раздерганной головы наушники, и по всей Африке покрывала, лиственничным плахам пола раскатываются медные колесики "...Боже, Царя храни". Я вырываюсь из подлого скрада, я рву на себе синюю паутину снов и сомнений,- княгиня Ольга прянет вдаль с какой-то бадейкой входя - вся голубая с мороза. Но прибил лекарственную пригоршнь на желтушной столешнице Каиновой печатью, пробил все заросли дверей и, замотав вокруг горла душный шарф темноты и метели пошел, да! - пошел в свою бренную юдоль электричества и сигнализации, а ветер железной скребницей выцарапывал мне слезы гражданских войн, невыплаканные из-за той окаянной погибели... Ладно! Буду разводить сухой спирт, вспарывать жестянки финских консервированных блинов, ковырять штык-ножом духмяную замороженность брикетов черной икры из Правительственных погребков! Натоплю баньку - золотое ядрышко,- созову всех странниц перехожих, богомолок, пионерских вожатых, массовиц-затейниц, колдуний...- пусть ночь взовьется синими кострами их юбок, галстуков, мешков для бега - раскрошись, моя грусть, перестуком их каблучков, кроссовок, копытцев! Побегу на танцы в дом отдыха "Учитель", винторез и шапчонку сдам в гардероб, отыму трофейный аккордеон у калеки-ветерана Афганской войны - отломаю всем на удивленье лед-зеппелиновскую "Лестницу на небеса..." - вот они у меня попляшут! Шугану партизан с Баргузинского тракта, загоню их в дикие распадки; поставлю заслоны инопланетному произволу на дорогах; постреляю изоляторы на ЛЭП - отомкну жителей печали от любимой программы "Итальянский язык, 14-й год обучения"; проведу общественный рейд по автобусам - выброшу всех диверсантов-безбилетников: не шастай где попало!.. Разомкну зимы бесконечной браслеты, утоплю в земляном нутре Марьивановского колодца ночные с изморозью перстни, разорву витое шнурово дней синей тоски с крестом черных дорог и неизбывность вечного Круга: прости-прошай, Отопительный Сезон! Рассчитаюсь с тобой, княгиня Зима, - жалко мне, что ли, твоих детей: Декабря с Январем, твою мать-старуху Осень? Наставлю намагниченный ствол в фрамугу приоткрытого окна со второго этажа светелки... Поклоненьем Волхвов в Снегопаде, вот твои ведра тяжелой ионной воды, вот палевые декорации рассвета...